Текст: Александр СЛАДКОВ
Один «мирный» день донбасского села Старомихайловка
По минским договоренностям на дворе перемирие, но реально война продолжается. В Донбассе стреляют, и еще как. И убивают. Гибнут мирные жители, военные. Где это происходит? На линии фронта и в ближнем тылу. Минувшие сутки я провел в Старомихайловке. Большое село, одноэтажные домишки. В центре — старинный храм с пробоинами от артиллерийских снарядов. Украинские военные бьют и по жилищам, и по церкви, и не стесняются. Не боятся ни Бога, ни своего начальства…
Ни уехать, ни остаться
Чем ближе к окраине, выходящей к линии фронта, тем больше разбитых домов.
Я не был в Старомихайловке целый год. Теперь, проходя по улицам здороваюсь с теми, у кого брал интервью прошлым летом. Вот старушки на лавочке, в тени густой листвы, у колодца.
— Здравствуйте!
— Ооо! Опять приехали!
— Стреляют?
— Еще как!
— А дед Саша как себя чувствует? Помните, он нас водой поил из этого колодца?
— Так убили его месяц назад. Вон воронка!
Не нахожу, что ответить. Машу от досады рукой, иду дальше. Для жителей Старомихайловки смерть от осколков — дело страшное, но обычное. Люди копаются в своих огородах, собирают вишню, и знают — прилететь может в любую секунду, хоть днем, хоть ночью. Когда начинают бухать пушки с той стороны — одни бегут в подвалы, от которых стараются далеко не отходить, другие — фатально продолжают заниматься хозяйством. Оно, хозяйство, и кормит, и помогает хоть как-то отвлечься от этой войны.
Уехать? Да, если повезет, могут в городе дать комнатку в общежитии. Если твой дом разбит и не подлежит ремонту или стоит в опасном месте. Здесь все дома попадают в эту категорию. Но на что жить там, в городе? И где работать? Короче говоря, кто хотел, точнее, кто мог, уехал давно, большинство остались. Это я про жителей села рассказываю. А вот посторонние в Старомихайловку стараются не заезжать. По идее, каждый факт обстрела должны фиксировать следователи, но их столько много, этих фактов, что людей у прокуратуры не достает. Бывают здесь пожарные, заливают горящие после обстрелов дома, бывает полиция — описывает факты гибели мирных жителей. Но просто так, в гости, сюда не суются.
Доходим до хозяйства тети Вали Галкиной. Она появляется, мы без слов обнимаемся. Тетя Валя, сухая и высокая — вся в черном. Неделю назад ее мужа убил осколок украинской мины. Да, здесь так часто бывает — тихо, тихо, потом хлопок вдали, а здесь разрыв. Человека нет. Страшное, но обычное дело. Тетя Валя, всегда громкая, живая и жизнерадостная, теперь поблекла. Дом ее весь залатанный. Только утром прилетела еще одна мина и, пробив крышу, разворотила всю кухню. Пыль, доски, искореженная микроволновка. Тетя Валя тихонько плачет:
— Да чтоб их…
— Что делать-то будете?
Тетя Валя протирает тыльной стороной ладони глаза.
— Уезжать надо…
«Копье» всегда наготове
Старомихайловка непокорна. За селом — километры ходов сообщений, траншей. Десятки блиндажей, укрытий, и пулеметных гнезд. Село обороняется. Гарнизон — стрелковый батальон армии ДНР — местные ребята, некоторые старомихайловские, остальные из ближайших районов Донецка (Петровка, Текстильщики, Абакумово). Обычные трудяги, поменявшие шахтерский отбойный молоток, токарный станок, студенческий портфель на автомат. Командир — донецкий подполковник с позывным «Копье».
Этот человек, комбат, личность неординарная. Для меня всегда было загадкой, как в Донбассе, особенно в первые месяцы революции, всех этих сорвиголов-ополченцев можно было держать в дисциплине в только что сформированных отрядах и бригадах. Бригадами порой себя называли группы, не превышающие числом двадцати человек. Так вот командиры порой стреляли буянам в коленку, а то и… Чтоб была дисциплина. А вот у Копья все получается само собой. Он не кричит, не воспитывает. Но его слушаются все: и подчиненные, и даже приезжающие из штаба проверяющие. Дефицита штата нет, из желающих служить в этом батальоне очередь.
Копье невысок и поджар. Он, как мангуст, резок и в движениях, и в решениях. Лицо узкое, вытянутое, с глубокими носогубными складками. Смуглое. Кожа на лице мягкая, как у Бельмондо. Все поступки он совершает с неизменным спокойствием, как будто не отправляется в бой, а решает просто сгонять на велосипеде в ближайший сельмаг. Мне кажется, что дерзость его не имеет границ, она бескрайняя, как галактика. От Копья на линии фронта можно ожидать все, что угодно.
А вот в тылу, в штабе, он незаметен. Скромен и молчалив. Если дело не касается его принципов. А принцип один — он командир и ему принадлежит конечное слово за батальон. И большинству начальников это не нравится. Здесь он тоже решителен. А в окопах же в минуты опасности я всегда ищу взглядом Копье.
Как накануне — мы долго шли по ходам сообщения. Глубокими и широкими коридорами, такие могут отрывать только шахтеры. Я таких траншей не видел даже на образцовых полигонах российской армии. Мы шли друг за другом, уже устав, и тяжело дыша. И вдруг начался обстрел. Первый же снаряд упал за бруствером метрах в трех от меня. Взрыв. Каждый взрыв имеет свой звук. В большом городе этот звук напоминает падение гигантского листа железа. Это звук обрушения. Если разрыв на позициях, в поселке — звук классический, как в кино. Бу-у-ух! И султан дыма. А вот если мина или снаряд падают совсем рядом — ты слышишь треск, точно ломают об колено доску, только огромную. И вот так же оглушительно треснуло, когда мы шли по траншее.
Копье, а он был впереди, остановился и присел. Да в общем-то, все присели. Нас обдало мягкой землей. Я подумал — как три горсти, что кидают на прощанье в могилу. Но Копье выпрямился и через секунду снова пошел вперед. Как ни в чем ни бывало. Я успокоился, и пошел следом, почти сразу забыв о случившемся. Мне от Копья передалось спокойствие. А снаряды уже рвались в ближайшем тылу, в самой Старомихайловке. Склонив головы в касках, мы нырнули под бревна перекрытия и шагнули в блиндаж. Копье уже крутил «тапик», полевой телефон.
— Так, Космос, доложи о попаданиях! Потери? Мужчины? Так, где? Фамилия? Антонова? Тяжело?
И уже оборачиваясь к нам уточнил:
— В селе трое раненых. Двое мужчин и женщина.
Утер пот и матернулся.
— Женщина тяжелая…
Гоните их!
Когда мы вернулись на исходную позицию, то пересели в старенькую «Волгу» и примчались на площадь поселка Абакумова — там уже стояла карета скорой помощи, и рядом серая корейская легковушка. Несколько гражданских, жителей села, стояли вокруг, опустив головы. Для репортера это очень тяжелый момент. Надо разговаривать с людьми. С родственниками пострадавших. Я собрался с духом и начал.
— Ну что тут…
Полный мужчина в грязной майке и трениках, видать, только что с огорода, сразу оживился и стал говорить громко, агрессивно жестикулируя руками перед моим лицом.
— Жену убили, вот что!
Стоящие вокруг женщины тоже очнулись, загалдели, видя во мне если не виновного, то отчасти ответственного за происходящее.
— А как убили?
Понимаю, что вопрос глупый, но действительно надо знать и рассказать остальным — как?
— Да как… Вернулась Лена с работы. Бабахнуло. Она прямо в коридоре лежала. Мы быстро сюда. А девочка на скорой… Врач, молодая совсем… Говорит: ой, а она не дышит уже…
Мужчина порывисто обогнул машину. Я заметил, что на заднем сиденье кто-то лежит. Мужчина откинул полотенце. У Лены было серое неживое лицо, измазанное свежей кровью.
Полная пожилая женщина в домашнем халате и неприбранными светлыми волосами запричитала в голос:
— Это чтой-то за война! Это война?! Они бьют нас и бьют! Почему наши не идут вперед?! Почему не наступают?! Гоните их! Гоните!!! Зачем это перемирие! Это что, перемирие?!
Рядом, в салоне автобуса скорой помощи военврач делал уколы раненым. Маленькие осколки пробили двум мужчинам руки, ноги и животы. Но раненые были в себе и разговаривали. Потом приехали полицейские, что-то писали. Увезли сначала раненых, а потом убитую Лену.
Мы вернулись на позиции. Опустилась ночь, и опять началась стрельба. Опять украинская артиллерия начала бить по селу. Заплакали дети. Громко, навзрыд. Сначала в одном доме, потом в другом, потом по всему селу. Пока стреляли — дети плакали.
К утру успокоилось. Начинался еще один день хлебного перемирия в Донбассе.
